Постановка пьесы Гарольда Пинтера (в русском переводе "На безлюдье")
Режиссёр: Шон Матиас
В ролях: Иэн Маккеллен, Патрик Стюарт, Оуэн Тил и Дэмиен Молони
Однажды летним вечером два стареющих писателя, Хёрст и Спунер, встречаются в пабе в Хэмпстеде пропустить по стаканчику – и так увлекаются, что продолжают глубоко за полночь, уже у Хёрста на дому. Чем выше растёт батарея пустых бутылок, тем невероятнее становятся байки литераторов, и вскоре невинная болтовня двух старых друзей становится крайне напряженной. А когда в доме появляются двое сурово настроенных молодых людей, дела приобретают ещё более серьёзный оборот.
Необходимое предупреждение
Есть пьесы, которые требуют от зрителя определенной подготовки, и это одна из них. В идеале для свободного вхождения нужно прочесть перед походом на спектакль саму пьесу или хотя бы первое действие, чтобы настроиться на нужную волну.
Также сразу оговорюсь, что не буду касаться сюжета и постараюсь сказать не больше официального синопсиса: в недостоверности истории, происходящей на сцене, есть не только удовольствие решить самостоятельно, что было правдой, а что нет, но и необходимость, одна из важных опор темы уходящей памяти.
Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был
молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел;
а когда состаришься, то прострешь руки твои, и
другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь.
Евангелие от Иоанна, 21:18.
Фостер. Что это вы пьете?
Спунер. Благородный злак, что ранит душу.
"Слаженный актерский ансамбль" — такие избитые слова, совершенно не передающие уровень взаимодействия, которого удалось достичь этим четырем актерам. Точнее, прежде всего, ведущей паре, многократно меняющей темп и настроение диалога, легко и безошибочно угадывая подачу партнера.
А в паре, конечно, на первый план неизбежно выступает экспансивный Спунер-Маккелен, обращающий в свою пользу каждый диалог, каждое перемещение по сцене, сыгравший каждой деталью своего костюма: шаркая стоптанными кедами, поддергивая вытянутые стариковские брючки, запихивая в бездонные карманы поношенную кепку, он буквально жонглирует предметами, с ловкостью страстного пропойцы удерживая в руках плащ, вожделенную бутылку и пару стаканов, и создает вокруг себя физически ощутимый специфический дух.
На Маккелене же лежит вся ответственность за комедийную сторону: едва ли в тексте пьесы есть что-то, над чем можно улыбнуться, но одновременно с этим тяжелая абсурдность происходящего диктует необходимость регулярной перезагрузки смехом, и он чередует унизительные насмешки над собой и едкие выпады в сторону партнера.
А драму Хёрста-Стюарта с его минималистичной внешней реакцией на происходящее полностью могли передать, наверное, только эти крупные планы, в нужный момент подхватывающие мимолетные выражения растерянности, страха, злости на себя.
Вся пьеса строится на поединке Спунера и Хёрста: у кого получится изощреннее извести соперника, кто изобретательнее выставит его в самом неприглядном виде. В первом действии балагурящий Спунер пользуется моментом стремительно наступающего алкогольного забвения Хёрста и ускоряет его падение. Во втором перевес силы у Хёрста, обдуманно и хладнокровно завладевшего преимуществом в положении и перетягивающего Спунера на неведомое ему поле. Впрочем, тот быстро вычисляет слабое место и бьет точно в цель. К чему бы привела эта разгорающаяся война, останься они один на один?
Хёрст, в начале пьесы выглядящий состоятельным джентльменом на отдыхе — дорогие туфли, рубашка-поло, костюм по фигуре — особенно на фоне Спунера в его единственном костюме на все случаи жизни, в определенный момент пьесы вернется на сцену в халате и одном носке. Интересно, что это совпадет по времени с появлением второй пары героев, и небрежный наряд приближает его к Спунеру, обозначая оппозицию "старость — молодость", "здоровье — деменция". И сам Спунер, первое время полностью владеющий ситуацией — да, при всем своем жалком облике ценителя бесплатного алкоголя — моментально теряется в столкновении с энергичными мужчинами, засыпающими его вопросами, не требующими ответов и утрачивает то преимущество, которое у него было с Хёрстом. Самые лихие воспоминания пасуют перед действием.
При всей абстрактности истории в постановке удивительно продуман вещный мир: мебель, фасон костюмов героев, обувь, пацифик на лацкане Спунера, особым образом нарезанное масло, передавая конкретный момент эпохи — середину 70-х со всеми её физическими приметами и незримым контекстом где-то за пределами этой комнаты, что дает возможность воспринимать происходящее не только как притчу, но как судьбу определенного поколения в определенный момент истории.
Перед самим спектаклем показывают короткий документальный фильм о создании постановки, где режиссер подчеркивает значение организации сценического пространства — круглой комнаты со стенами, напоминающими решетки. Это замкнутое пространство становится клеткой (в какой-то момент в буквальном смысле), а при определенном угле съемки напоминает подарочную коробку с узорным дном-ковром. Своего рода метафора тускнеющего разума как неснимаемого ограничения для одного героя, и памяти и её фантазийной реконструкции в попытке уйти от неизбежного для другого.
За пределами этой коробки поют птицы, шумит ветер, качаются ветки деревьев, ночь сменяется днем, за пределами клетки происходит то действие, в котором когда-то принимали участие Спунер и Хёрст, а теперь они перебирают спутанные картины прошлого, и только подглядывают: один в собственном доме, второй в кустах парка.
Кресло и два стула — три сидячих места для четырех персонажей поддерживают тему вытеснения и соперничества, борьбы, лишнего присутствующего, беспрестанной смены власти.
Тревожный образ утопленника, чье лицо и само существование призрачны и неверны, несколько раз прозвучавший в диалогах — благодаря своей двойственности, пожалуй, самый яркий способ передать панический страх перед исчезновением памяти. Страшно, когда от такого факта прошлого остается лишь обрывок, без связи с конкретным лицом, без предыстории. Страшно, если этого не было, и утопленником, уходящим под толщу воды, чувствует себя сам Хёрст — и это его физически острое переживание угасания разума и растворения в небытии.
То, как в самом финале Хёрст легко попадает в сиюминутную ментальную ловушку-шутку, расставленную Фостером, из которой ему не выбраться без разрешения, потому что "найти Болсовер-стрит — это полдела, главное — выбраться оттуда" и судя по растерянному бездействию Спунера, который явно близок к этому же состоянию, этим старикам нигде нет места. Они исчезают вместе со своими воспоминаниями, отдают власть над собой деятельным и напористым, постепенно вытесняются в "оледенелое безмолвие". Этот образ из финала — своего рода объяснение, почему так много было сказано. Воспоминания и сама речь как жизнь, пустота и молчание как небытие и смерть.
P.S. То, что показ начинается и заканчивается беседами с актерами, которые шутят и лукаво улыбаются, скрадывает тягостность происходящего и вы выйдете из зала если не с легким сердцем, то с чувством надежды. Потому что в конце Спунер и Хёрст были бодры и радостны и вовсе не думали о вечной зиме.
P.P.S. Маккелен и его внезапная чашечка с чаем — одно из самых приятных воспоминаний о спектакле :)
Community Info